Сон правду скажет, да не всякому.

Я вышел на лицейское крыльцо и закурил. В кармане нащупывалась жиденькая пачка банкнот, только что полученных в кассе. Рука зудела пересчитать наличность, но я страшным усилием воли сдержал этот позыв. Прирасти за такое короткое время там ничего не могло. Весь мой капитал, сложенный пополам под пачкой сигарет, я и так видел две минуты назад при получении расчёта. Я, честно сказать, не против, чтобы кто-нибудь обсчитался в мою пользу, возвращать не понесу, даже совесть мучить не будет. Дело в том, что кроме спасибо там ничего не дождёшься, а деньги мне нужны больше. Но никто не обсчитался, и не надейтесь.

Вслед за мной вышел Валерий Николаевич. Между нами, он хороший мужик, но видеть мне его не хотелось, бывают моменты, когда человеку просто необходимо побыть одному. Не тут-то было. Не такой гражданин Валерий Николаевич, чтобы бросить товарища в беде. Он театрально раскинул руки и воскликнул:

- Прощай, что ли?!

Услышав слово «прощай», я сразу представил за спиной ослепительно белый океанский лайнер, глубокое синее небо, торжественный океан, цветастую толпу провожающих, оркестр. Вроде даже пароходный гудок заревел. Звякнула рында, каркнула одинокая чайка. Широкий трап манил ковровой дорожкой, руку приятно оттягивал набитый отпускными ненужностями чемодан, а во внутреннем кармане грела сердце двухнедельная путёвка по жарким странам. Сразу честно сознаюсь, что посадку на океанский лайнер я в глаза не видел, поэтому ковровая дорожка в моём воображении могла оказаться лишней.

Николаич вдруг сообразил, что пафос здесь неуместен и, уронив руки по швам, поправился:

- Прискорбно...

Лайнер за моей спиной вдруг трансформировался в арестантский вагон, угрюмые конвоиры вцепились в короткие поводки рвущихся с цепи собак, рявкнули короткие обрывки команд, щёлкнул оружейный затвор, небо косматыми тучами упало почти до земли, трап растаял, а вместо ковровой дорожки улеглось серое заскорузлое месиво из щебня и грязи. Я даже оборачиваться не стал.

Меня выперли из лицея. Выперли с наглой формулировкой «в связи с сокращением штата». Угроза висела в воздухе, накапливалась электрическим зарядом, молния могла ударить в любой момент. Меня не должно было зацепить, я почему-то считал себя неприкасаемым. Оказалось, зря считал. Дали пендаля и даже не извинились. Свинство какое.

Валерий Николаевич молчал, пряча от меня лицо. Неудобно ему было, стыдно за себя и людей, набравшихся дерзости так поступить с прекрасным специалистом. Я полагал себя прекрасным специалистом. Судя по всему, Николаич тоже полагал что-то в этом роде. Прискорбно...

Как-то раз, будучи в сильном подпитии, он по великой дружбе, обняв меня за плечи, кратко и доступно объяснил, что его дача всегда в моём распоряжении, а сориентироваться на местности просто: «Увидишь забор из арматуры – считай, что ты дома». Я бы может и воспользовался приглашением, но на тех садовых участках каждый второй забор из арматуры...

Николаич мне нравился. Лицо его непременно источало радушие, которое, в зависимости от обстоятельств, могло смениться искренним участием - если собеседнику было плохо, или светилось неподдельной радостью - если коллега имел прекрасное настроение. С лицеистами он был строг и суров, но частенько позволял себе проявить снисхождение, выставляя в журнале вместо причитающегося неуда стандартный трояк. При этом в голову лицеиста со скрежетом вворачивался ржавый болт наставлений и нравоучений, отчего ученик на время застревал в некой раздвоенности: что лучше – просто схватить пару и уйти восвояси или вытерпеть монотонный и нудный скрип морального внушения? Попадались отважные герои, выдерживавшие до трёх экзекуций в день. Николаич никогда не гнушался повторением пройденного, он считал, что чем крепче забьёшь – тем крепче будет держаться. Как ни странно, но лицеисты его любили. Занудность из него лезла только в редкие моменты недопития. Если же он ухитрялся с утра принять на борт, а затем в течение дня дозаправиться, то милее человека на всём белом свете было не сыскать.

Валерий Николаевич, преодолев неловкость, оперся рядом со мной локтями о перила, дыхнул на меня свежачком и сказал по-простецки:

- Что делать-то собираешься?

- А! Не знаю. Дома посижу. Заслужил, - я глубоко затянулся и закашлялся. Николаич услужливо похлопал меня по спине.

- Что же, дома тоже неплохо, - согласился он мечтательно. По всей видимости, два месяца летних каникул он не был дома. – Дел полно, - добавил Николаич, подразумевая какие-то свои недоделанные дела.

Я с баскетбольной сноровкой кинул окурок в урну с отскоком от парапета, пожал Николаичу вялую горсть и вышел на простор. Догорали последние жаркие августовские дни, впереди у меня было как минимум два месяца волынки, которые можно было потратить на что угодно, кроме путешествий по теплым странам. Во-первых, не позволял жалкий капитал, втиснутый под пачку сигарет, а во-вторых, тех крох, которые мне насчитали в качестве компенсации за следующие месяцы, с натяжкой могло хватить только на скромное существование в рамках родного города.

Странно сказать, но я любил свою работу. Будучи практиком до глубины души, я, волей случая попав в систему образования, ощутил все прелести теории, всколыхнувшей в моей памяти студенческие годы. В те далёкие времена все изучаемые предметы виделись сухим и ненужным набором постулатов, не имевших никакого отношения к реальному миру. Как я тогда ошибался! Как пригодилась в работе моя фантастическая память, согласившаяся когда-то уложить в себя все эти нелепости и несуразности. Оказалось, что я и по сей день помню практически всё, что вдолбила в меня заботливым молотом советская высшая школа.

С умилением я вспоминал своего институтского преподавателя с выпускающей кафедры. На экзаменах он с профессорской дотошностью старался выстроить последовательность ответа студента простым и логичным вопросом «а почему?» Надо ему было докопаться до истоков наших знаний, до той глубинной отметки, с которой, собственно, и должен был начинаться ответ. Испытуемый обязан был подняться с самого дна на поверхность, прихватив при этом все уроки, полученные на лекциях. Это была такая игра. Это было мудро, но, по мнению большинства студентов здесь нарушался правильный подход к проверке знаний. Находились экземпляры, ущербный мозг которых на двадцатом по счёту вопросе «а почему?» не выдерживал столь сильной нагрузки и впадал в прострацию, а один из студентов, выйдя из образа, схватил преподавателя за загривок и стал с садистским наслаждением долбить его лбом о стол, повторяя при этом: «А потому! А потому! А потому!»

К моему счастью, я сдал экзамен с первого раза, чем вызвал благородное негодование большей части нашего потока. Ходили байки, что я его дальний родственник. По другим слухам мне пришлось сунуть на лапу. А третьи, переломив внутренний дискомфорт, подходили и прямо интересовались, что за секрет там у меня припрятан. А никакой тайны не было, я просто посещал все лекции. Наш любимый преподаватель умел спросить, но умел и дать, причём выдавал он настолько убедительно и качественно, что даже островной абориген с затерянного архипелага сумел бы за один приём усвоить все тонкости работы полупроводниковых приборов.

Поэтому преподавать мне было легко. Я с некоторым усилием разрушил в себе хрупкую неуверенность первых дней, когда двадцать с лишним пытливых глаз ждут от тебя откровения и тебе пока нечего сказать только потому, что нечего сказать. И насчёт пытливых глаз я погорячился. Среди откровенного интереса попадались и язвительные усмешки, и весёлая непосредственность и даже дремучие тупые взгляды. Как найти подход к столь разному контингенту мне тоже никто не подсказал. Меня просто бросили под танк. Но я выкрутился. Я начал с самого простого, я начал с примитивных моделей, расписывая их настолько красочно, что понравилось всем. Лёд был сломан. Дальше было совсем просто. По большому счёту мне нравилась моя работа...

Брёл я домой, а в груди у меня разрасталась обширная пустота, она плавно раздувалась до неимоверных размеров, готовясь поглотить не только меня, но и весь окружающий мир. Дома было пусто. С женой я развёлся, точнее она со мной развелась по неизвестной причине, а я не возражал. Дети разбежались, дочь окончила институт, вышла замуж и счастлива, сын уехал на учебу, и кажет нос крайне редко. Зайти за продуктами надо, вот что я сейчас сделаю, заодно и отвлекусь от горьких мыслей. Полки и витрины магазинов всегда действовали на меня умиротворяюще, наверно здесь включалось воображение, сочные цвета гастрономических стеллажей вызывали образ богато накрытого стола, и одно только это поднимало настроение.

Я набрал полную корзинку продуктов, и чёрт меня понёс к винному отделу. Хотелось вкусить хорошего вина, но брать абы что было страшновато, в памяти осел горький опыт покупки подозрительно дешёвой кубанской изабеллы, когда на мой вопрос о причине низких цен продавец-консультант убедительно вытянул губы: «Так прямые поставки же». Я купился на откровенность и взял. Меня полоскало трое суток. Вкус изабеллы в пойле присутствовал, причём присутствовал в избытке, во мне он присутствовал не менее недели после приёма препарата. Стакан от воздействия благородного напитка пришлось отмывать специальными реагентами. Как мне потом объяснил знакомый опытный алкаш, «чернила» эти производит из любого доступного сырья находящийся на задворках цивилизации заводик. Разбираться в магазин я не пошёл по причине отсутствия чека, непредусмотрительно оставленного в коробке возле кассы. Вторую бутылку, помнится, я презентовал тому самому алкашу, он выхлестал её за один затяжной глоток и пояснил, что ему ничего не будет, так как у него иммунитет.

Остановился я на коньяке, хотя присмотрел неподалёку бутылку мозельского за баснословные деньги. Обойдёмся, подумал я, неизвестно ещё что это за мозельское, цена вроде та самая, но на воде штамп не поставишь. В коньяке, по крайней мере, градус присутствует, будем считать его гарантом безопасности, хотя и крепкими напитками граждане травятся как мухи... Прискорбно...

Что-то заставило меня оглянуться, и, как оказалось, не зря. Прямо на меня шла моя бывшая, цепким глазом обозревая продуктовые горизонты. Меня она пока не видела, и удалось укрыться за штабель ящиков с помидорами. Когда я уже думал, что пронесло, сзади раздался зычный оклик:

- О! Миронов! Говорят, тебя из шараги попёрли?

Я обернулся. При Ольге присутствовал новый муж, директор успешной частной конторы. Как ей удалось захомутать этого наполеона для меня до сих пор остаётся загадкой. Наверно ему, как всем людям маленького роста, нравились высокие женщины, и моя жена оказалась первой, кто подвернулся в подходящий момент. Ольга всегда была эффектной дамой, она это знала. Хлыщ уныло топтался у неё под мышкой, и было видно, что ему очень хочется удрать. Но с Ольгой такие фокусы не проходят. Она желала насладиться триумфом до конца.

- Что, под сокращение попал, инженер? – сделала она предупредительный выстрел в воздух.

Мне показалось, что весь магазин замер и внимает.

- Во-первых, не шарага, а лицей, а во-вторых... – начал я с достоинством, но она перебила:

- Ладно, не гони. Попёрли – так попёрли. Мы тут посоветовались с Василием Петровичем, - она заглянула под мышку за полномочиями, - у него на фирме есть место электрика. Как тебе? – Ольга торжествующе посмотрела по сторонам, словно призывая свидетелей.

- Никак, - сказал я. Она прекрасно знала, что электриком я никогда не пойду.

- Как хочешь, только смотри, потом пожалеешь, - прозвучал контрольный в голову. Она ловко крутанулась вокруг наполеона, подхватила его под ручку и удалилась с чувством выполненного долга.

Как дать под зад! Прямо здесь. С разгону. У меня аж ногу свело. Я стоял, держа в одной дрожащей руке корзинку, а в другой трясущейся руке проклятый коньяк и давил в себе желание догнать и сказать что-нибудь едкое, но, как назло, ничего подходящего на ум не приходило, все готовые фразы странным образом вертелись вокруг пресловутого «прискорбно». Я сунул бутылку на полку и пошёл к кассе.

Ольга всегда умела испортить поганое настроение. Женился я по любви. По крайней мере, мне так казалось. Всю нашу совместную жизнь Ольга шагала впереди, а я плёлся на уставном расстоянии чуть слева и сзади и меня подобная расстановка не всегда устраивала. Её же не устраивала моя нищенская зарплата, и мне регулярно с интервалом в месяц приходилось выслушивать длинные нотации, заканчивающиеся слезами и обычным «ты меня совсем не любишь». Получив очередной нагоняй, я её ненавидел, а спустя день всё возвращалось на круги своя, и мне вновь приходилось шествовать позади. Сказывалась привычка. Развелись мы без скандала, делить по большому счёту нам было нечего.

Ещё не вставив ключ в замок, я услышал за дверью галоп мягких лап по линолеуму, проскальзывание когтей на повороте и голодное «мррррмяу». Вельзевул сидел на полу в небрежной хозяйской позе и честно ждал, пока я разуюсь. Потом развалистой походкой прошёл в сторону кухни, выглянул из-за угла, обтёрся об него щекой и спросил: «урррру?», что должно было означать «ну, сколько можно ждать?» Я, сказав «щас», отволок пакет с продуктами на стол и стал разбирать запасы. Вельзевул с купеческой смёткой наблюдал за процессом с табурета, внимательно провожая зелёными глазами каждый кулёк и свёрток, уплывающий в холодильник. Как только в моих руках появились сосиски, Везя спрыгнул на пол и влез под ноги, выкручивая петли. Пришлось дать паршивцу требуемое, иначе передвигаться было бы невозможно. Он уволок добычу под стол и там организовал пир, сопровождаемый плотоядным урчанием и чавканьем.

После сиротского ужина я улёгся на диван с намерением посмотреть кино по телевизору. Вельзевул тут же взобрался ко мне на грудь и стал вылизываться, благодарно цепляя шершавым языком мой подбородок. Сгонять его не хотелось, хотя из-за мелькающей перед глазами лапы я упустил несколько важных поворотов сюжета. Смотреть стало неинтересно и пришлось выключить занудиловку.

Так. И что теперь? Если экономить, то денег мне хватит ровно настолько, насколько хватит. Позвонить на старую работу? Ну уж нет, там меня тоже обидели, причём обидели всерьёз, я таких вещей не прощаю. Свинство, сплошное свинство. Я тянул на горбу практически весь сектор, но прошедшее по заводу сокращение затронуло почему-то именно меня. Даже знаю почему. Потому что Лопухин состоял в родственной связи с начальником отдела кадров, а Федосееву приходилась любовницей сама главный бухгалтер, и только в моём генеалогическом древе отсутствовали нужные ветви. Правда через месяц после памятного увольнения позвонил мой бывший начальник сектора и слёзно попросил вернуться. Лопухин, говорит, дуб, а Федосеев – бездарь. Странно, что бездарность и дубизм были замечены только после моего ухода, до этого дуб и бездарь были ведущими специалистами, я же стоял на ступень ниже. На зарплате эта ступень тоже сказывалась, если что. Нет, на старую работу нельзя. Ещё предложения есть? Больше предложений не поступало, и я стал размышлять, а не продать ли мне что-нибудь.

Нет, господа, до меня ещё сказано: для того, чтобы продать что-нибудь ненужное, надо купить что-нибудь ненужное. Как ни странно, но ненужных вещей было много, только вот продать их представлялось мне большой проблемой.

Я сполз с дивана и на четвереньках добрался до забытого, заваленного древним хламом нижнего ящика шкафа, выволок его на электрический свет и поразился, как я со всем этим не расстался ещё в лучшие времена.   Сверху лежал грязный моток провода, местами заляпанный цементными блямбами. Ясно. С ремонта осталось. В помойку давно просится. Вельзевул тут же оказался рядом и влез под руку мешаться. Я отпихнул его локтем и кинул бухту на растерзание. Кот поддался на обман и занялся проверкой изоляции на прочность.

Под проводом обнаружилась широкая плоская коробка, в которой при обследовании нашлось много интересного. Например, в уголке лежал мой старый, ещё студенческих времён пинцет с тонкими концами, очень удобный во всех отношениях. Мелкие коробочки с деталями. Радиолампы с серебристыми куполами. Громадные диоды для несостоявшегося сварочного аппарата. Просыпавшаяся из полиэтиленового пакета канифоль, перемешавшись с забытой мелочёвкой, создала на дне скопление неведомых природе объектов, прикасаться к которым было страшновато, и можно было с чистой совестью отправить коробку вслед за проводом.

Вынув это сборище реликтов, я вообще ошалел. На дне ящика рядышком угнездились две упаковки со времён моей подработки в местном институте. Это были лазеры, тихо замыленные из лаборатории. Меня уполномочили привести в божеский вид кабинет исследований квантового излучения, был выдан ключ от кладовки и присвоена полная свобода действий. Чем я и воспользовался с должной отдачей. Лазеры, как оказалось, списали по причине отказа ламп накачки, но я всегда считал, что нет ничего незаменимого и вознамерился восстановить работоспособность утерянных для науки аппаратов. Главное было на месте: рубиновый стрежень, зеркала с микрометрической юстировкой плюс оптическая система линз. Сам бы я такое вовек не собрал. А лампы - дело наживное.

Эксперименты, если хотите знать – вещь неблагодарная. Времени убивает кучу, а проку ноль. Хорошо, если вы задались целью и хотя бы приблизительно знаете результат. В моём случае никаким результатом и не пахло по той причине, что я не знал, зачем мне всё это вообще нужно. Эксперимент ради эксперимента? Вроде не ребёнок. Пора бы прекратить вскрывать игрушечные машинки на предмет поиска скорости. Сказать по правде, цель у меня была, я подсмотрел её на границе сна и яви, но если разобраться что такое сон? По большому счёту это бред и, значит, искать смысл в нём нельзя. С другой стороны мой сон на грани сознания был настолько правдоподобен и натурален, что занозой засел в голове на многие годы. Только вот времени проверить не хватало. А сейчас оно у меня как раз есть.

Я не люблю слушать рассказы о чужих снах. Потому что выглядит это по-идиотски и звучит по-идиотски. Но находятся люди, которых хлебом не корми – дай рассказать сон. Самое интересное, что и аудитория находится, и даже дискуссии образуются, а кто-то пытается со знанием дела трактовать. Чушь. Психиатрическая лечебница по ним плачет. Как можно обсуждать ночные фантазии воспалённого мозга? Хотя есть же истории о том, как во сне люди находили истину? Взять Менделеева с его периодической таблицей или хотя бы того безвестного корейского адмирала, придумавшего броненосцы в шестнадцатом веке...

Мой сон... Он снился мне не раз и не два, иногда он просто преследовал меня и я просыпался среди ночи в холодном поту. Снилось мне, что сижу я у себя в квартире за столом, а позади стоит собранный мной агрегат и работает. Я не могу оглянуться, потому что боюсь спугнуть мгновение. Устройство запустилось вдруг, само, все попытки оживить его ранее были безуспешными. Я всё-таки пересиливаю себя и поворачиваюсь. Передо мной в полутьме висит огненный круг, а внутри круга – пустота, в которую проваливаются и исчезают мелкие предметы обстановки, плавно, беззвучно всасываются в отверстие и пропадают вдали. Я застываю. Мне надо срочно выключить аппарат, но я не могу, мне становится страшно, что завести его ещё раз у меня не получится... В этом месте я всегда просыпался с жутким ощущением потери и шёл курить. Сердце колотилось уже не в груди, а в голове, и не унималось очень долго. После таких снов на меня наваливалось тошнотворное чувство безысходности, преодолеть которое удавалось только через несколько дней. А потом, бывало, сон приходил опять...

© Мирошниченко Михаил. Декабрь 2013 г. http://mafn.ru