Антон отыскал Владимира Ивановича на футбольном поле. Издалека тот был похож на шляпу Экзюпери. Из травы выпирал обтянутый чёрной рубашкой живот, а вытянутые руки и ноги, утонувшие в газоне, завершали сходство. Попик-социолог мирно похрапывал, совершенно не ведая, что его тут чуть ли не целый день разыскивают с глобальным вопросом, а он тут дрыхнет, видите ли. Вопрос мучил Антона вторую неделю, жить не давал, работать не давал, приходил во время еды и вставал костью в горле, а перед сном докучал особенно сильно. Вопрос был простым по содержанию, но на него почему-то всплывали жутковатые ответы.

Антон легонько пнул социолога по ботинку, вроде как случайно шёл мимо. Владимир Иванович проснулся, резво сел, похлопал мутными со сна глазами и просипел:

- Что?

- Владимир Иванович, можно я присяду? – стеснительно спросил Антон.

Попик совершил несколько физкультурных упражнений руками, прокашлялся, комично повёл головой по сторонам и удивлённо посмотрел на Антона.

- Ты мне сейчас напомнил один анекдот. Сидит Василий Иванович на рельсах, а к нему подходит Петька...

- Знаю. Петька и говорит: «Подвинься».

- Ну да, – захохотал Шапко. – Вот и ты сейчас. Поле-то, вон какое громадное.

- Да мне поговорить надо...

- Да я понял уже. Садись. Поговорим, раз надо.

- Владимир Иванович, Вы хорошо знаете Шефа?

- Вот так вопрос! Всем вопросам вопрос! Присаживайся, говорю. – Шапко похлопал рукой по траве, и Антон сел. – Только почему с этим вопросом ты пришёл именно ко мне? Почему не к Александру Александровичу?

- Не знаю. С Сан Санычем мне тяжело разговаривать.

- Понимаю. Он начальство, а я, значит, по другому ведомству. Хороший ход. Ну и что у тебя за вопрос? Тебя же не просто интересует, знаком ли я с Шефом, тебя интересует что-то конкретное? Допустим, я с ним знаком. Допустим даже, что хорошо знаком. Предположим, что мы с ним друзья.

- Сейчас, я соберусь только - засуетился Антон. Вопросы разбежались тараканами по голове, замельтешил хаотический рой бредовых мыслей, рождённых в спальне, но, ни одна из них не была тем вопросом, который стоило сейчас задавать.

- Давай, соберись, - Шапко стал серьёзным, - я подожду.

- Владимир Иванович, согласитесь, зеркала – страшное оружие, - нащупал Антон почву под ногами.

- Согласен. Страшное. Я бы сказал пострашнее всех, придуманных человечеством ранее.

- Вот. А что, если оно попадёт в плохие руки?

- Антон, давай быть откровенными, если уж пошёл такой разговор. Ты спросил про Шефа. Не зря спросил, правильно?

- Да, - Антон сглотнул. – Так... Не могу сказать.

- Давай я за тебя скажу. Ты, я вижу, совсем растерялся. Правильно сделал, что пришёл ко мне, а не к Старшему. Значит, ты предполагаешь, что Шеф может направить страшное оружие не туда, куда надо?

- Я так не думаю, - начал оправдываться Антон.

- Думаешь. Иначе бы ты не пришёл. Сделаем вот как. Я тебе сейчас немного расскажу про себя, тогда ты всё поймёшь. Наверно так будет проще и объяснить и понять. Пойдём в кафе, здесь как-то неудобно говорить о таких вещах.

В кафешке было пусто. С сухим шелестом вращался вентилятор, искусно скрытые в потолке лампы мягко размазывали тени по полу. Шапко выбрал себе в автомате апельсиновый сок, а Антон взял кофе. Социолог тут же повалился в кресло, воткнул стакан на столик справа от себя, вытянул ноги верёвкой и, сложив руки на затылке, задрал глаза к небу. Антон притулился на краю другого кресла в созерцающей позе - локти на коленях, голова в ладонях - и приготовился слушать. Владимир Иванович не спеша огладил бороду, хлебнул из стакана, вернул его на законное место и изрёк:

- Не буду я про себя рассказывать. Я пришёл сюда слишком поздно, чтобы что-то исправлять. Местные корифеи для себя уже всё решили, и переубеждать их бесполезно. Я сейчас, где хитростью, а где и нажимом немного правлю деятельность координаторов. Там, знаешь ли, не ангелы собрались, а кое-кто прямо экстремист, вот я их и подталкиваю куда надо. А шеф... Шеф наш молодец. Я практически никогда не встречал технаря с таким пониманием социума. Социальные процессы, Антон, это очень и очень сложный механизм, твоей многослойной программной логике очень далеко до тех штормов, которые бушуют в обществе. Я понятно выражаюсь?

- Пока более-менее, - Антон отхлебнул кофе и покрутил чашку за донышко. – Только лучше бы попроще.

- Ага. Я так и знал. Попроще – так попроще. Наш шеф при всей врождённой логичности своего мышления очень хорошо, на интуитивном уровне, чувствует, где и как надо поступать. Поэтому я ему доверяю. За эти несколько лет я сумел убедиться в том, что ошибается он крайне редко, да и ошибки не фатальные, так, по мелочи. Изобретя подобную штуку, не сойти с ума – это подвиг. И это наверно самое главное. Мало кто смог бы удержаться от идеи мирового господства, а он сумел. Вот ты, к примеру, доведись тебе придумать что-нибудь эдакое, как бы первым делом поступил?

- Честно? – усмехнулся Антон. – Страшно сказать. Я бы, скорее всего, нагрёб, сколько мог и даже больше.

- Я так и думал. И почти уверен в том, что задав этот вопрос тысяче людей, я получу этот самый ответ. Если, конечно, отвечающий будет честен как ты. Самое интересное, что всех их... всех вас понимаю. Это хлам души, Антон, который приводит к хламу жизни. Люди обрастают вещами, захламляют собственную жизнь так, что им становится всё теснее и теснее – и уже не вырваться никогда. Хлам поглощает людей. Не по сану мне хвастаться, но я совсем другой. Ты знаешь, почему я отошёл от церкви, почему я отказался от должности попика, как меня тут многие называют?

- А Вы были попом? – почти искренне удивился Антон.

- Плохой ты актёр, я тебе доложу. Отвратительный. Станиславский бы сейчас тебе всыпал. Я, Антон, верующим был и верующим остался. А Церковь я покинул потому... Знаешь, когда я заканчивал семинарию, я своё будущее представлял как одно большое откровение. Моя душа принадлежала Богу, но сердцем я был со своим народом. Я трепетал от мысли, что вскоре я смогу передать людям свою веру, помочь им выпутаться из пыльных оков, очиститься от шлака повседневности, привить моей пастве чувство красоты окружающего мира. Или ты думаешь, что попам чуждо мирское очарование? Красота заката. Убаюкивающий плеск речной волны...

- Речной волны... – еле слышно повторил Антон. Ему стало тепло и радостно. Мука последних дней отступила, голова очистилась. Ах ты, попик, ай да сукин сын! Вот это силища, подумал он. И ведь ничего особенного не сказал, просто задел во мне что-то такое... глубокое.

- Да, Антон, плеск речной волны... красиво, верно? Знаешь, почему я отринул Церковь, но не отринул Бога? Церковь тоже погрязла в хламе, Антон. Не я покинул Церковь. Церковь покинула меня. Я остался прежним, а пристанище Господа нашего на земле превратилось в хлев. Это театр, Антон, я вовремя это понял и ушёл. Знаешь, с кем я себя ассоциировал? Помнишь, то ли у Салтыкова-Щедрина, вот память стала..., то ли у Чехова есть рассказ о попе, который не может собрать деньги с прихода даже для того, чтобы прилично одеться. Он видит укоризненные взгляды, он чувствует неприязнь общества, но ничего не может с собой поделать. Он бедный. Обидно то, что бедность внешняя обедняет его внутренний мир. Я не хотел для себя такой участи и расстался с ней. Но мы ушли от вопроса... Ближе к телу, как говорил Остап Бендер, - неожиданно рассмеялся Владимир Иванович. Такой поворот рассмешил Антона, и они вместе взахлёб захохотали, тыча друг в друга пальцами. Вытерев проступившие слёзы, и гулко глотнув сока, Шапко продолжил:

- Ты понимаешь, Антон, что здесь и сейчас творится революция? А любая революция практически во все времена свершалась через террор. Никто из новоявленных революционеров почему-то не представляет себе переустройства мира в отдельно взятой стране без борьбы. Без драки. Без убийств. Без искоренения зла, каковым оно представляется бунтарям с их точки зрения. Все они хотят всего и сразу. Сегодня плохо, а завтра уже хорошо. Перебьём всю сволочь. Так не бывает, Антон, поверь. Страдания приносят ещё большие страдания. И сильнее всех страдает от революций знаешь кто? Как ни странно, но больше всех страдают те, для кого эта революция делается...

За стеклянной стенкой кафетерия прошуршали быстрые шаги, среди кустов мелькнула тень, звякнула стеклянная дверь, и явился Ромка Шульгин во всей красе: морда красная, грудь колесом, в руках волейбольный мяч.

- Вот, пожалуйста, - объявил социолог, - м-м-м... Анатольевич? – он, скосив глаза вбок, пощёлкал пальцами возле виска. Ромка подсказал: «Шульгин. Роман Анатольевич. К вашим услугам». И, прижав ладони к бёдрам, потешно поклонился. – Да-да, точно Шульгин. Ты уж меня извини, – добавил Шапко и, повернувшись к Антону, повёл открытой ладонью в сторону Ромки. - Вот. Прекрасный образец террориста. Дайте мне бомбу и покажите карету. Я кину. Я взорву эту скверну. Кажется так?

- Почти, - засмеялся Ромка, терзая кнопки кофейного автомата тяжёлым пальцем, - но не совсем. Я бы сказал по-другому: «Дайте мне в руку слово, я буду хлестать дрянцо рифм концом». А уж потом «давайте вашу бомбу, раз рифма бессильна».

- Ого. Маяковский. Надо же. Прогрессируете, молодой человек. Вот тебе, Антон, другой пример. Пример хорошей школы. Индивидуум, получивший зачатки образования, обрёл здравый смысл, замечаешь? Он уже не хочет стрелять из пулемёта, травить синильной кислотой и бросать бомбы, он уже желает прежде поговорить. А ведь совсем недавно я от этого питекантропа слышал другие слова: «Да что там разговаривать, перестрелять всех к ейной матери».

Ромка кинул мяч на пол, подвинул от соседнего столика кресло, установив его точнёхонько в вершину равностороннего треугольника относительно социолога и Антона, с грохотом приволок под руку столик и уселся с таким видом, как будто имеет на это право. Потом насыпал в кофейную чашку четыре кусочка сахара, поболтал ложкой и с вызовом посмотрел на сослуживцев.

- Моя еврейская бабушка из Одессы говорила, что кофе можно испортить сахаром, только если его туда мало положить, – объяснил он и добавил сверху ещё один кусочек.

Шапко вопросительно посмотрел на Антона, мол, не помешает? Антон качнул головой в том смысле, что нет, не помешает.

- Секреты? – ухмыльнулся Ромка, заметив переглядки. – Люблю секреты. От меня секретов быть не должно, я сам один сплошной секрет. Давайте, колитесь.

- Ладно, уж сиди, агент ноль, - сказал Антон, и, пронизывая Ромку уничтожающим взглядом, намеренно громко спросил, - А скажите-ка мне, Владимир Иванович. Правда, что Шефа никто и никогда не видел?

- Лично я не видел, - просто сказал Шапко.

Ромка ехидно щерился. Антон развернулся к социологу:

- Погодите, Владимир Иванович. Вы мне только что говорили, что вы с ним друзья.

- Ничего подобного. Я сказал - предположим, что мы с ним друзья. А с другой стороны, даже если друзья, почему мы не можем быть друзьями на расстоянии? Беседуем ежедневно, спорим, планы рисуем. Есть друзья по переписке, есть даже любовники по переписке. И ничего, живут. Любят, дружат. Недавно я этого вашего Шефа почти положил на лопатки... Дрались насмерть. Я ему, значит так, а он мне, значит так... – попик мечтательно завел глаза к потолку. – Чего скалитесь, дармоеды? – рявкнул он с амвона, узрев ухмылки, - Хотите, расскажу?

Дармоеды согласно закивали.

- Помните советскую школу? – начал Шапко.

Миряне опять утвердительно затрясли головами, хотя тот же Ромка родился сразу после обрушения последней советской школы, а Антон успел захватить последние десять лет. Он встал, собрал пустую посуду, привычно запихнул её в моечный шкаф, налил ещё две чашки кофе, стакан сока, и удобно расставил всё на столах. Ромка, сказавши «щас!», метнулся за дополнительной порцией сахара.

- Значит, слушайте, - начал Владимир Иванович, поводя поповским глазом по собору.

Идея была простой до безобразия. Социолог не зря вспомнил про советскую школу. С его слов получалось, что в то время в школе действительно учили «разумному, доброму, вечному». Была и идеология, куда без неё, но догмы, прививаемые на уроках, не были извращёнными, хоть с точки зрения светской морали, хоть с точки зрения церкви. Шапко не был согласен с тем, что коммунистические идеи сродни идеям христианства, но и связи не отрицал. Любовь к родине, любовь к людям, любовь к родителям, любовь к труду, наконец – чего уж тут плохого?

Даже в среде высоколобых координаторов находились люди, которые не мог примириться с тем, что школа должна не только учить наукам, но и прививать это самое вечное и доброе. Они считали по-другому. Школа – это школа, это кладезь знаний, наук, а воспитанием пусть занимается семья. Значит, на семью нужно обратить самое пристальное внимание. Их было не переубедить, и наш попик взялся с другой стороны. С правильной стороны. Он начал совращать в свою строну колеблющихся. Он упрекал, корил, восхвалял, воспевал, короче, шпынял своим поповским пальцем в самые уязвимые точки. Точки он находить умел. Учили его этому. Не зря, видать, учили. Ему удалось сформировать большинство и протолкнуть новую концепцию. Новую цель. Новую религию, если угодно.

В семье родился гений. Что же, бывает. Папа – профессор, мама – преподаватель в консерваториях. Не мудрено. Логично даже вроде. Положение, так сказать, обязывает.

Другая история. В семье родился гений. Нет, он не родился гением. Потому, что родиться гением в семье работяг с кирпичного завода нельзя. Потому, что папа пьёт не только по выходным, а мама вечно в суровой суете. Неоткуда там взяться гению. Но гений появляется, и гением он становится не вдруг, не в первом классе. И даже не в третьем. В первом и в третьем он позор класса. Он бельмо на глазу начального звена. Он язва на теле отчёта по успеваемости: три ставим – два в уме. Он фингал на лице школы. И вдруг, в классе шестом или седьмом, школа начинает замечать, что у фингала-то пятёрка по физике, и по математике он подтянулся до твёрдой четверки, и в сочинениях есть смысл, и тема раскрыта, и образность вам, и яркие краски, и грамматика с пунктуацией на месте - зачитаешься. И летят к родителям восторженные благодарственные письма, полные поздравлений и умиления. Родители удивляются: откуда вдруг?

И никто не замечает скромно стоящего в сторонке учителя физики, который однажды, чуть не силком, заволок шкета в класс и показал ему звёзды в телескоп. И рассказал. Про то, как рождаются звёзды, как они умирают, как дарят себе вторую, яркую, но короткую жизнь, как они называются, и откуда берутся созвездия, и что такое планеты, и сколько дней лететь до Луны... И вот шкет, навсегда отбросив окурок, уже шлифует линзы, представляя себе свой собственный телескоп. Он учит физику, потому что без физики останутся непонятыми законы вселенной. Он через «не хочу» разбирается в математике, потому что без неё физику не раскусить. Он учит язык, читая интересные книжки про космос, которые ему вовремя подсовываются. А на выпускном вечере раздутый от собственной значимости директор школы, вручая аттестат, говорит огромное спасибо учителю начальных классов, и выносит поощрение классному руководителю среднего звена. Родителям отдельный поклон. А в уголке скромно стоит учитель физики и улыбается. Не надо ему спасибо. Не надо ему поощрений. Его спасибо и поощрение стоит в первых рядах, сжимает в руках жёсткую книжицу, краснеет и плывёт от счастья.

- Поняли? – обескуражил поп заворожённых прихожан. – Что поняли?

- Я понял, - заикаясь, сказал Антон.

- И я понял! – с восторгом выкрикнул Ромка. – Нужны учителя.

- Правильно... Анатольевич, – опять забыл имя социолог.

- Роман Анатольевич, - значимо поправил Шульгин.

- Нужно вернуть в школу справедливую систему оценок, - неожиданно для себя сказал Антон.

- Так-так, очень интересно. Откуда такие крамольные мысли? И почему ты считаешь, что система оценивания несправедлива?   - наклонился к нему Шапко. – А! Знаю. Лена, точно? Тебе это сказала Лена, больше некому. Говори, я же вижу, что тебя гложет.

И Антон рассказал. Рассказал, что ему рассказывали. Рассказал, что знает сам. Рассказал, о чём догадывается. С чувством, с толком, с расстановкой. Громко рассказал.

Существуют стереотипы, поэтому теряется объективность. Есть плохой ученик, который поднатужился, напрягся, разобрался в сложном материале и написал контрольную на пять, а ему ставят четвёрку, потому что в хорошем ответе видят подвох. Списал, паршивец. Сдул, олух царя небесного. Недоглядели... А если отличница не выучила урок и промямлила кое-как, ей ставят ту же четвёрку, прекрасно зная, что ответ на два. Аттестат бы не испортить. Но и это не главное. Гранды, бонды, шмонды, тренды. За что, думаете, школам выделяют дополнительные ассигнования? Учителя лезут из кожи вон, чтобы показать себя лучшими, получить галочку, которая даст хоть мизерную прибавку к зарплате. Изворачиваются, приписками занимаются, отчёты подделывают, а учёба страдает. Вся школа занимается показухой. Школа становится знаменитой, школа гремит на весь район. Школу причисляют к лику элиты. В неё подтягиваются чада районных боссов. Деньги. Богема. Форс... Гопота, босота и прочая шваль– прочь. А сама школа как не представляла из себя ничего особенного, так и не представляет. Видимость одна. Учителя туда, правда, тоже подтягиваются. За длинным рублём. И, надо сказать, неплохие учителя...

Успеваемость... Да кому нужна эта успеваемость, кому нужны эти отчёты, если в результате липовый отличник тянет максимум на посредственного хорошиста. Отличников много. Хорошистов и того больше. Только вот количество странным образом не переходит в качество. И никогда не перейдёт при таком подходе.

А дальше – институт. Дипломы продаются. Дипломы покупаются. Есть спрос – значит, предложение не заставит себя ждать. Вам какой, красный или синий? Вам бакалавра или магистра? Ленточкой перевязать? И колоннами шагают специалисты. Пачками. Тоннами.

Антон выдохся. Антон устал. Антон хотел сказать ещё, но чувствовал, что несёт околесицу.

- Прекрасно, Антон. Только это всё эмоции. Молодец, Лена. Всё именно так. На этом я вчера и поймал нашего горячо любимого Шефа. И всыпал ему по первое число. И летели клочки по закоулочкам. – Социолог потёр руки. – Конструктивные предложения есть?

- У меня есть, - влез Ромка.

- Давайте вашу идею, молодое поколение, – разрешил Владимир Иванович.

Ромка картинно встал. Ромка выдал.

Министерства разогнать. Поставить у руля людей радеющих за образование, за будущее, а не за собственный шкурный интерес. К отчётам об успеваемости применить особый контроль. Липовый отчёт – директора под зад коленом. Навсегда. К детям не подпускать. Независимые проверки успеваемости без кумовства и сватовства. Учителей стимулировать, вывести их в разряд выше среднего класса. В пединститутах ввести обязательный курс общественного воспитания. Жёсткий контроль абитуриентов в этих институтах. Моральные принципы ненавязчиво прививать на обычных уроках. Личным примером. Примерами из жизни. Мудро и тонко нивелировать пагубное влияние семьи, если оно пагубное. Обратное – развивать. Мысли о деньгах из школ долой, школы нуждаться не должны. Люди найдутся. Вон, Ленка у Антохи, сразу записывайте в министры. Есть люди. Будут. Не все ещё на деньгах помешаны. Спонтанно родившиеся институты закрыть. Лицензировать только по результатам выпуска специалистов. Здесь тоже в обязательном порядке - независимые проверки. Это не всё, но это самое важное.

- Знаешь, Антон, я, пожалуй, разгоню половину своего отдела и возьму к себе этого вот отрока. – Усмехаясь в бороду, задумчиво проговорил Шапко. – Хорошо уложил, Шульгин, правильно. Подведём итог. Наша задача – угрозами, давлением, уговорами сломать существующую политику государственного образования. Ищем новые кадры, смещаем старый, проржавевший аппарат и продвигаем своих пешек в ферзи. Проводим пропаганду. Возвращаем учителю утерянный статус идейного наставника. Это основа нашей концепции. Результата, правда, придётся ждать не год и не два, а как минимум несколько десятилетий, но оно того стоит. Наши экстремисты как всегда против, им надо сегодня, или на крайний случай завтра, но ничего, подождут. Старые схемы будут продолжать работать, последняя схема раскручивается параллельно, но она становится основной. Заодно прямо здесь готовим собственных специалистов. Вот пример, - он указал головой на оболтуса.

Ромка победно задрал подбородок.

Антону стало обидно. Он тут, значит, душу вывернул наизнанку, высказал наболевшее, а этот юный волейболист, юрист недоделанный, пришёл на готовенькое, обобщил, расставил пункты – и на тебе, в координаторы.

- Что закручинился, Антон? – засмеялся Шапко. – Идею отобрали? Не возьму я твоего Анатольевича в координаторы. Ему ещё доучиться надо. Мысли у него верные, но всё равно – шпана.

- Я и не обиделся, - тихо сказал Антон.

© Мирошниченко Михаил. Ноябрь 2013 г. http://mafn.ru